Бруни Лев Александрович

2А Бруни Лев Александрович (20.07.1894–26.02.1948)
График, живописец, монументалист, акварелист, рисовальщик. Пейзажист, портре­тист, книжный иллюстратор. Тонкий стилист, иллюстрировал восточную поэзию. В творчестве сильны ориентальная и детская темы.

Родился в г.Малая Вишера Нов­городской губернии, жил и умер в Москве. Учился в Петербурге в школе-мастерской М.К.Тенишевой (1904–1909) у Титова, Шульца и у Я.Ф.Ционглинского (1911), в Высшем художествен­ном училище при Академии художеств (1910–1911) в батальной мастерской Ф.А.Рубо, позднее у Н.С.Самокиша, в мастерской Я.Ф.Ционглинского (1911), в Париже в Академии Р.Жюльена (1912) у Ж.-П.Лорана. С 1915 участник выставок, в том числе международных (с 1922). Персональные выставки: в Москве (1925, 1956, 1958, 1979). Член объединений «Мир искусства», «Бубновый валет», «Маковец», «Четыре ис­кусства». Преподавал во ВХУТЕИНе (1923–1938), в Московском текстильном институте (1930–1933), Полигра­фическом институте, в МИИИ–МГХИ (1931–1938), в мастерской монументальной живописи Академии художеств СССР, профессор в Академии архитектуры СССР (1945–1948), профессор (с 1924). Во время войны в превосходных акварелях продолжил свою среднеазиатскую сюиту, воспел Самарканд и его оби­тателей. С этим краем он повстречался еще в предвоенные годы. Сотрудничал как иллюстратор книги с крупными издательствами страны.

Когда один из рисунков попал к самому Александру Бенуа, тот отозвался о 14-летнем мальчике как о состоявшемся таланте. Профессиональное обучение Бруни было довольно кратким: две зимы в Академии художеств, год в Париже. Молодой художник, которому едва исполнилось 20, начинает выставляться вместе с «Миром искусства» и сразу становится известен. Все дается ему легко, все вокруг его любят, называя не иначе как Левушкой. Один из знавших его вспоминал: «Он был моложе всех нас, казался мальчиком, но умел собирать и сталкивать людей лбами...».

В его мастерской в доме на Университетской набережной регулярно происходили "вечера", которые стали фактом истории русской культуры. О них теперь говорят как о литературно-художественном кружке "Квартира No.5". Постоянными его участниками были художники Альтман, Митурич, Тырса, поэты Мандельштам, Клюев, Бальмонт, композитор Лурье, критик Пунин. Появлялись в квартире No.5 Маяковский, Шагал, Хлебников, Розанова, Зайцев, Татлин...

Под влиянием Татлина Лев Бруни начал создавать конструктивистские "контррельефы" - абстрактные подборы из разных материалов. Вместе с Татлиным и Родченко принял участие в футуристической выставке "Магазин", где продемонстрировал "разбитую бочку из-под цемента и стекло, пробитое пулей". Но вряд ли можно утверждать, будто Бруни всерьез погрузился в сражение, которое весело вели сторонники авангарда. Для него в этом не было борьбы, а была дружеская солидарность и, главное, поиск - "живого" искусства, делавший жизнь такой насыщенной и интенсивной. Позже в своих незавершенных воспоминаниях Н.Н. Пунин признавался, что, если бы им всем "был дан другой кусок истории, возможно, эти встречи... сохранились бы в памяти как период времени наибольшей жизненной полноты..."

Однако "времена не выбирают". Шел 1916 год, и время, которое всем им выпало, с бесцеремонной определенностью вторглось в такую счастливую и полную жизнь. В ноябре художника призвали в армию. А вскоре со все нарастающей настойчивостью зазвучала "музыка революции". Ее гипнотическому ритму поддались многие, но не Лев Бруни. Для него гораздо важнее был другой звук - пусть никому больше не слышная, но для него отчетливая мелодия его собственной судьбы. Летом 1917-го он едет на Урал, в Миасс. Там живет со своей семьей Константин Бальмонт и ходит в гимназию дочь поэта - Нина. Венчание Нины Бальмонт и Льва Бруни состоится в том же Миассе весной 1919 года.

Мир вокруг будет рушиться в хаосе гражданской войны. Они поедут на восток - в Омск, потом Ново-Николаевск. В этот период бездомных скитаний художник и перестанет писать маслом. Но зато он, как никогда раньше, научится рисовать все: берег озера и спящую жену, цветочные горшки и коляску их первенца в окружении кур и щенят... Это будут не просто дневниковые "зарисовки с натуры" или протокольные репортажи. Это будет то, что на языке искусствоведческих дефиниций носит название "станковая графика". Короче, законченные и самодостаточные произведения искусства. "Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда..." Самые простые вещи обладают бесконечной ценностью и красотой. Эта истина с отчетливой ясностью открылась Бруни именно в те "окаянные дни". Оказалось, что в этой бездомной и не отягощенной материальными благами жизни у него многое было - любовь, мир вокруг в бесконечности своих форм и разнообразии таинственных связей. И, значит, было, что противопоставить хаосу и смятению, захлестнувшим все.

Вернувшись в Петроград, Бруни вновь тесно общается с Татлиным, даже живет у него в мастерской, где творится модель утопического памятника III Интернационалу. И иллюстрирует фантасмагории Гофмана. В общем. Лев Александрович не становится активным создателем нового революционного искусства. Обстоятельства словно отводят его от этого. Так, в последний момент был отклонен уже готовый проект ноябрьского оформления Дворцовой площади. А сам Бруни перебирается в Москву по приглашению В.Фаворского. С семьей уезжает в Оптину пустынь и подолгу живет там. Именно в 20-е годы в Оптиной художник создает свои лучшие вещи.

В его работах не происходит ничего, а точнее, происходит самое главное: гнутся под тяжестью мокрого первого снега деревья, блестят только что омытые дождем крыши, солнечный свет пронизывает лесную чащу... Все едино, прекрасно-одушевленно и хрупко. Эта хрупкость и мимолетность просто требуют того, чтобы быть запечатленными. И художник откликается на это безмолвное требование.

Он работает непрерывно, жизнь и искусство для него оказываются перепутанными, переплетенными. Творчество самой высокой пробы становится частью его повседневного быта; должно быть, оттого он с какой-то моцартовской беспечностью относился к своим уже завершенным работам и их дальнейшей судьбе. Когда в середине 30-х видный художественный критик А. Чегодаев решил отобрать на выставку несколько его произведений. Лев Александрович выдвинул из-под дивана обшарпанный чемодан. Он был доверху набит акварелями – помятыми, с краями то загнутыми для того, чтобы поместить листы в чемодан, то изгрызанными кем-то, – как выяснилось, собакой. Один лист был съеден примерно на треть. Потрясенный увиденным, искусствовед обратился к реставраторам...

Теперь эта спасенная акварель - одна из лучших работ Бруни среди тех, к сожалению, немногих, что хранятся в Третьяковской галерее. Розовая лягушка замерла между тонких травинок. Можно с долгим глубокомыслием рассуждать о том, что в визуальных искусствах аналогом звука выступает жест, движение, а пространство всегда - вместилище таинственной тишины и что в данной работе Льва Александровича именно пространство листа, превращаясь в пространство мира, имеет такое определяющее значение... Но, наверное, лучше просто остановиться посреди затягивающей жизненной суеты, чтобы посмотреть и увидеть. И с остротой, доступной обычно лишь детям да художникам, пережить удивление и восторг перед каждой каплей этого мира.

Работы находятся в ГТГ и ГРМ.